Демография на Северном Кавказе бьет по традиционализму – Константин Казенин

«Свежее» снижение рождаемости подсказывает, что сейчас на северо-восточном Кавказе должен быть период больших сдвигов именно в сфере частной жизни местного населения, период, когда семейный «традиционализм» перестает быть чем-то единственно возможным,-Константин Казенин

  

 

Константин Казенин: представление об архаичном Северном Кавказе — серьезное заблуждение

           Константин Игоревич Казенин – старший научный сотрудник РАНХиГС и Института экономической политики им. Е.Т.Гайдара (с 2012 года), доцент НИУ Высшая школа экономики (с 2017 года). Изучением Северного Кавказа занимается более 20 лет. Регулярно проводит социологические исследования в регионах СКФО. Специализируется по проблемам демографии Северного Кавказа. Автор трех монографий, более 40 статей в российских и зарубежных научных журналах, более 200 публикаций в СМИ.

         Интервью с Константином Казениным подготовлено для «Caucasus Times» Сергеем Маркедоновым, доцентом кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета.

 

Caucasus Times: После того, как из Дагестана стала поступать информация об арестах высокопоставленных чиновников и резонансных уголовных делах в российском информационном пространстве стала широко обсуждаться проблема очищения республиканской власти и «наведения порядка». В очередной раз были озвучены медийные штампы об архаичности Дагестана, негативном влиянии «кланов» и т.п. Какие клише, на Ваш взгляд, наиболее опасны и вредны? Какие из них не вполне адекватно отражают ситуацию в самом крупном субъекте Северного Кавказа?

 

К.К.: Собственно, основное заблуждение – это как раз архаичность Северного Кавказа, в том числе Дагестана. Действительно, Северо-Восточный Кавказ по своему укладу заметно отличается от других регионов России, но в последние десятилетия этот самый уклад существенно изменился. «Первотолчком» для его изменений в разных регионах могли служить разные вещи. В Дагестане это, безусловно, массовый переезд в города, принявший лавинообразную форму в 1990-е. В Ингушетии такого масштабного внутреннего движения населения в постсоветское время не наблюдалось, но там большую роль, видимо, сыграл приток в те же 1990-е городского населения извне – ингушей из Владикавказа, Грозного. В Чечне логика перемен своя, очень сильно определяемая двумя войнами. Еще один, уже общий для всех республик северо-восточного Кавказа фактор – миграция местного населения в другие регионы страны. Она началась еще в советское время, когда складывались первые крупные переселенческие общины – например, община выходцев из Цумадинского района Дагестана в Астрахани. Но после распада СССР миграция за пределы Кавказа заметно ускорилась.

 

Такое «раскупоривание» ранее относительно закрытых сельских сообществ – всегда процесс болезненный. При этом он долгий, растягивающийся минимум на два поколения. Большая почва для конфликтов может возникнуть тогда, когда достигает совершеннолетия первое поколение, выросшее уже в условиях перемен: например, поколение горожан, у большинства из которых родители росли в еще деревне. Опыт родителей для этих «новых» горожан по объективным причинам остается малоактуальным – отсюда и конфликты между поколениями, получающие самые разные проявления, и растущий запрос молодежи на перемены, который может облекаться в крайние формы. Именно горожане в первом поколении массово входили во взрослую жизнь, например, в Дагестане во второй половине 2000-х и, согласитесь, это был не самый спокойный период его истории.

 

Но выход замкнутых, в том числе сельских, обществ из их равновесия замкнутости – повсеместен и неостановим. Можно долго рассуждать о его издержках, но, слыша такие рассуждения, всегда вспоминаю классическое: «Подъемлю солнце Я с востока, С заката подними его». Кстати, уверен, что, когда историки, социологи начнут изучать феномен «Арабской весны» всерьез, а не на уровне «Это все придумал Черчилль в восемнадцатом году» — они обратят внимание, в том числе, и на то, что в ряде стран протестам предшествовали десятилетия интенсивной миграции из сел в города. И формирования новых городских социумов, под управление которыми прежние власти, видимо, просто не были «заточены».  Другое дело, что не надо подгонять эти явления под какую-то одну-единственную схему, они происходят в мире по-разному. Интересный факт, показывающий и парадоксальность глобализации, и ее неизбежность: в сегодняшнем Дагестане более-менее жизнеспособными, самоорганизованными остались в основном как раз только те сельские общины, которые сумели утвердиться в каком-то бизнесе за пределами своей малой родины, будь то стройка в Махачкале или торговля в Подмосковье.

 

 

Caucasus Times: В продолжение первого вопроса хочу продолжить тему дагестанских кланов. Как бы Вы определили этот феномен? Что в его основе? История, традиции или реалии сегодняшнего дня?

 

 К.К.: Их сегодняшние особенности отчасти объясняются их историей. Кланы выросли из тех «команд» чиновников и криминалитета, которые взяли на себя управление Дагестаном в первые годы после распада СССР, когда федеральная власть присутствовала там лишь номинально. Но времена давно изменились, и сейчас отличия дагестанских кланов от аналогичных неформальных союзов чиновников и лояльных им предпринимателей в других регионах России не так уж и велики.

 

Пожалуй, сохранилось одно отличие, о котором не надо забывать. На протяжении тех лет, когда лояльность кланов федеральному Центру конвертировалась в их почти полную свободу рук внутри региона, в Дагестане возникала целая система отношений, в которую вовлечена далеко не только элита. Частично эта реальность сформировалась напрямую усилиями клановых лидеров, создававшим своим односельчанам, однорайонцам возможности для всяких «кормлений» от государственного бюджета. А частично она возникла вопреки интересам региональной верхушки, но была прямым результатом ее правления. Я имею в виду целые сектора экономики, существующие «неформально». Те, кто не имел шанса встроиться в клановую систему управления, но хотел жить и развиваться, делали это вне всяких связей с государством. И вот здесь для федеральной власти сегодня имеются серьезные вызовы. Если с криминалом среди высшего республиканского чиновничества удастся даже полностью справиться, это будет далеко еще далеко не конец истории. Как быть с той реальностью, которая находится за пределами чиновничьих кабинетов? Новый премьер, прибывший из Татарстана, не пойдет лично в каждый полуподвал с незарегистрированным обувным цехом, не объедет каждую чабанскую кошару на пастбищах, за допуск на которые платят наличными «лэнд-лордам», оптом оформившим аренду  громадных площадей.  Но кто отправится на эти кошары и в эти полуподвалы? Местные чиновники и силовики? Силовики приезжие? Каждый из этих вариантов несет свои риски. Рисков будет меньше, если, принуждая людей к исполнению закона, одновременно создавать у них заинтересованность работать «в белую». Показывать им выгоды такого пути. Но для этого надо очень серьезно повысить качество государства в отдельно взятом регионе.

 

Caucasus Times: В своих исследованиях Вы занимаетесь вопросами демографии. В публикациях, как в России, так и на Западе широко распространено представление о «демографическом наступлении» народов, исповедующих ислам. В северокавказском контексте насколько обоснована подобная версия? И каковы вообще, на Ваш взгляд, основные демографические тренды в Северо-Кавказском федеральном округе?

 

К.К.: Только факты, сначала не кавказские. За последние 30 лет рождаемость в странах Арабского Востока снизилась в среднем более, чем в два раза. Между ними сохраняются большие контрасты – есть, например, Тунис, где рождаемость самая низкая среди арабских стран — почти на уровне Франции, а есть Мавритания, где ее уровень по-прежнему выше четырех детей на одну женщину. Но примеры последнего рода все больше начинают выглядеть как исключения. Что касается мигрантов, приезжающих, например, в Западную или Северную Европу из стран, где рождаемость заметно  выше европейской, то общая картина опять-таки такова, что детей у них меньше, чем у их соотечественников, оставшихся на родине. А у второго поколения мигрантов этот разрыв еще существеннее. С учетом и анализом «мигрантской» рождаемости вообще все очень непросто. Приведу лишь один пример из множества «оптических обманов», подстерегающих там исследователя. В ряд страны Европы, скажем, в Швецию в последние десять лет из некоторых частей Африки идет так называемая «брачная» миграция: молодые женщины въезжают в страну, чтобы выйти там замуж, как правило, за своего соотечественника. В те периоды, когда такая миграция интенсивна, естественно, подскакивает и текущая рождаемость среди приезжих. Но потом-то, вступив в брак и родив первого ребенка, вновь прибывшие с большой вероятностью адаптируются к репродуктивным установкам новой для себя страны. Многие данные по той же Швеции показывают, что как раз так в целом и происходит. Так что здесь нужна осторожность с количественными оценками. Журналисты и политики, зная значения каких-то демографических показателей, часто заблуждаются насчет их смысла.

 

За алармисткими ожиданиями «демографического наступления ислама» на самом деле можно пропустить важные и гораздо более реальные вещи, тоже имеющие прямое отношение к демографии, но далеко не к ней одной. Ведь в значительной части исламского мира, в том числе как раз на северо-восточном Кавказе – в Дагестане, Чечне, Ингушетии – снижение рождаемости произошло относительно недавно. Еще в поколениях, родившихся в 1960-е годы, у коренных народов этих республик в среднем было около четырех детей на одну женщину (по России в целом у тех же поколений – уже менее двух), снижение в этих трех республиках пошло в последующих поколениях. Уход от массовой многодетности многое меняет вовсе не только в статистике населения. Он обычно идет параллельно с очень серьезными сдвигами в частной жизни обычного человека. Потому что, если среднестатистическая семья многодетна, это задает очень жесткое распределение социальных ролей. Все хорошо понятно на самом житейском уровне. Если период, когда она регулярно рожает детей, занимает в жизни женщины 15-20 лет, у нее мало шансов приобрести другие «компетенции», кроме материнских. Этим подкрепляется традиционное разделение: «женщина – хранительница очага, мужчина – добытчик». А поскольку «добычи» его с большой вероятностью не хватает, чтобы поднять всех детей, жизненно важным для семьи становятся связи с родственниками, с «родом». А тут уже закрепляются свои стандарты отношений, часто основанные на обязательном  авторитете старших в силу одного лишь их возраста. Росшие в дагестанских селах в 1970-е годы рассказывают, что подростками могли быть остановлены на сельской улице любым сельчанином старшего поколения, который запросто мог велеть чем-то помочь ему по хозяйству. Отказаться означало навлечь позор на родителей. То есть в такой системе отношений пол, возраст задают довольно жесткую колею, по которой человек должен двигаться. Речь сейчас не о том, хороша или плоха эта колея, а о том, что она при высокой рождаемости почти безальтернативна.  

 

Когда же рождаемость заметно сокращается, она перестает эту колею цементировать. Тем самым «свежее» снижение рождаемости подсказывает, что сейчас на северо-восточном Кавказе должен быть период больших сдвигов именно в сфере частной жизни местного населения, период, когда семейный «традиционализм» перестает быть чем-то единственно возможным. Так оно, видимо, и происходит в действительности. Наши полевые исследования в Дагестане фиксируют, например, снижение доли браков, заключенных по инициативе старших родственников, рост (хотя и медленный) доли межнациональных браков. И даже те черты рождаемости на северо-восточном Кавказе, которые отличают его от других частей России – прежде всего, более ранний возраст «старта» материнства – скорее всего, нельзя сегодня рассматривать как механическое следование некой «архаике». Анализ наших опросов в Дагестане показывает, что раннее материнство – в значительной мере сознательный выбор определенной части молодежи, в первую очередь религиозной ее части. Это вовсе уже не слепое воспроизведение норм, полученных от старших. А еще – и это, конечно, сто крат важнее —  начинает обсуждаться то, что раньше не обсуждалось: семейное насилие, случаи принуждения к браку, тяжелые психологические барьеры между дочерьми и родителями. Разговоры об этом в сети, в СМИ пока еще «на грани фола», но, например, в том же Дагестане они в последние годы уже ведутся. Лет двадцать назад просто не было языка для того, чтобы говорить об этом в публичном пространстве. И, кстати, роль «кавказской», «восточной» специфики в таких вещах не надо преувеличивать. Что, семейный уклад викторианской Англии, такой, каким его, скажем, Диккенс живописал, был менее жесток, менее травматичен для молодой души?

 

Сегодня на опыте многих стран мира говорится – и часто справедливо – о том, что широкое обсуждение тем частной жизни, табуированных в прошлые эпохи, привело к «дискриминации наоборот», к неприкосновенности и произволу тех, кто взял на себя роль защитника страдавших от «традиционализма». Есть такие риски? Безусловно. Я тоже не склонен видеть Европу после 1968-года как сплошную историю успеха. Но на другой чаше весов – перспектива того, что очевидные проблемы, очевидная боль так и останутся загнанными куда-то вглубь, так и не будут проговорены. Здесь просто надо сравнивать издержки. Аргумент о «слезинке ребенке» — не всегда в пользу тех, кто любит сегодня прятаться за Достоевского.

 

И еще кое-что о «страшилках», на этот раз тех, которые слышу не про Кавказ, а на самом Кавказе – о том, что любой отход от традиционного уклада приведет к «вымиранию», к сокращению рождаемости, которое поставит под угрозу само будущее местных этносов. Здесь приведу пример, далекий во всех отношениях от Кавказа – Скандинавию. По всем социологическим обследованиям скандинавские страны отличаются максимальным уравниванием роли мужчины и женщины в семье, крайним ослаблением родственных связей за пределами домохозяйства. Вряд ли подобного можно ожидать на Кавказе, да и России в целом, по меньшей мере, в ближайшие лет сто. И вот, как ни удивительно, по уровню рождаемости скандинавские страны – в лидерах по Евросоюзу. Не в том ли заблуждение «традиционалистов», что свои цели они видят достижимыми только через принуждение?

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.